Григорий знал к тому же, что он на барина имеет влияние неоспоримое. Он
чувствовал это, и это было справедливо: хитрый и упрямый шут, Федор
Павлович, очень твердого характера «в некоторых вещах жизни», как он сам
выражался, бывал, к собственному удивлению своему, весьма даже слабоват
характером в некоторых других «вещах жизни». И он сам знал в каких,
знал и боялся многого. В некоторых вещах жизни надо было держать ухо
востро, и при этом тяжело было без верного человека, а Григорий был
человек вернейший. Даже так случалось, что Федор Павлович много раз в
продолжение своей карьеры мог быть бит, и больно бит, и всегда выручал
Григорий, хотя каждый раз прочитывал ему после того наставление. Но одни
побои не испугали бы Федора Павловича: бывали высшие случаи, и даже
очень тонкие и сложные, когда Федор Павлович и сам бы не в состоянии,
пожалуй, был определить ту необычайную потребность в верном и близком
человеке, которую он моментально и непостижимо вдруг иногда начинал
ощущать в себе. Это были почти болезненные случаи: развратнейший и в
сладострастии своем часто жестокий, как злое насекомое, Федор Павлович
вдруг ощущал в себе иной раз, пьяными минутами, духовный страх и
нравственное сотрясение, почти, так сказать, даже физически отзывавшееся
в душе его. «Душа у меня точно в горле трепещется в эти разы», –
говаривал он иногда. Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле,
поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой
человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный,
который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все
тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился,
главное – не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а
в случае нужды так бы и защитил его, – от кого? От кого-то
неизвестного, но страшного и опасного. Дело было именно в том, чтобы был
непременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы в
больную минуту позвать его, только с тем чтобы всмотреться в его лицо,
пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и
коли он ничего, не сердится, то как-то и легче сердцу, а коли сердится,
ну, тогда грустней. Случалось (но, впрочем, чрезвычайно редко), что
Федор Павлович шел даже ночью во флигель будить Григория, чтобы тот на
минутку пришел к нему. Тот приходил, и Федор Павлович заговаривал о
совершеннейших пустяках и скоро отпускал, иногда даже с насмешечкой и
шуточкой, а сам, плюнув, ложился спать и спал уже сном праведника.
Ф.Достоевский. Б.К.
Комментариев нет:
Отправить комментарий