Медленно катится огромный поток времени. Ночь и день
наплывают и откатываются в непрерывном однообразном движении, словно
прилив и отлив безбрежного моря. Проходят недели и месяцы — проходят и
начинаются сызнова. И чреда дней ощущается как один-единственный день.
Бесконечный безмолвный день, размечаемый лишь ритмом
света и тени и ритмом жизни в крохотном, погруженном в полусон создании,
дремлющем в своей колыбели, — властными потребностями его тела,
приносящими боль, приносящими радость, возникающими так неотвратимо и
равномерно, что, кажется, не смена дня и ночи порождает их, но сами они
порождают и ночь и день.
Мерно и тяжко раскачивается маятник жизни. Эти
медлительные колебания поглощают все существо новорожденного. Остальное —
только сны, только обрывки снов, мутных, дрожащих; только пляска
пылинок, водоворот, клубящийся вихрь, который проносится над ним, то
пугая его, то заставляя смеяться. Какие-то гулы и шумы, какие-то
ежесекундно искажающиеся очертания, боль, ужас, смех — и сны, сны без
конца… Один непрерывный сон и днем и ночью… И среди этого хаоса — свет
ласковых глаз, улыбающихся ему, сладостная струя, которая из
материнского тела, из набухшей молоком груди вливается в тело младенца, и
растущая в нем огромная бессознательная сила, океан, который бурлит и
бьет в стены своей тесной тюрьмы — крохотного детского тельца. Кто сумел
бы его постичь, тот увидел бы еще наполовину погребенные во мраке миры,
уплотняющиеся туманности, вселенную в процессе становления. Его
существо не имеет границ. Он есть все сущее…
Проходят месяцы… В реке жизни возникают островки
воспоминаний. Сперва это крошечные, затерянные среди вод клочки суши,
подводные скалы, едва выступающие над поверхностью. Вокруг них, за ними в
предрассветных сумерках во все стороны простирается безмерная водная
гладь. Потом еще островки, уже позлащенные солнцем.
Из темной бездны души выплывают случайные образы, до
странности четкие. В огромном едином дне, который вечно возобновляется,
неизменный, всегда один и тот же, в мощных, однообразных его колебаниях
вырисовывается хоровод дней, сплетающих руки; уже можно различить их
лица, смеющиеся и печальные. Но звенья цепи то и дело рвутся, и память
шагает через провалы, в которых бесследно исчезли месяцы и недели…
Шум реки… Звон колоколов… В самых ранних воспоминаниях, в
далях времени, в любой час, вызванный из прошлого, эти два столь
знакомых, звучных голоса поют Кристофу…
Ночь. Ребенок дремлет… Тускло белеет окно… Слышен гул
реки. В тишине ее мощный голос покрывает все: он властвует над всеми
живыми существами. То он укачивает их сон и сам словно засыпает под
шелест бегущих волн. То вдруг он нарастает, в нем слышится злоба, это
вой разъяренного зверя, готового броситься и укусить. Потом рев утихает;
теперь это нежнейший лепет, серебристые звуки, словно чистый перезвон
колокольцев, словно детский смех, тихое пение, танцующая музыка. Великий
материнский голос, не умолкающий никогда! Он баюкает Кристофа, как
баюкал в прошедших веках, от колыбели до гроба, те поколения, что жили
до него; он вливается в мысли ребенка, заполняет его сны, овевает его
своими текучими гармониями; и они будут веять над ним и тогда, когда он
заснет последним сном на маленьком кладбище высоко над Рейном…
Колокола… А, уже заря! Они перекликаются тягуче и
чуть-чуть грустно, ласковые, спокойные. Стоит прозвучать их медлительным
голосам — и перед Кристофом встает сонм грез, грез о прошлом — желания,
надежды, тоска по умершим, которых он никогда не видел и не знал, и,
однако, он — это они, ибо он жил в них и они воскресают в нем. Целые
века воспоминаний дрожат в этих созвучиях. Сколько слез, сколько
празднеств! И когда в тесной запертой комнате он внимает перекличке
колоколов, ему кажется, что над ним в светлом воздухе проходят широкие
звучные волны, пролетают вольные птицы, проносится теплый ветер. А в
окно, улыбаясь, уже проглядывает клочок глубокого неба. Сквозь занавеску
пробился луч солнца и упал на постель. И маленький мир, столь привычный
для глаза ребенка, все, что он, пробуждаясь утром, видит из своей
кроватки, все, что он — ценой таких усилий — научился распознавать и
называть по имени, для того чтобы подчинить себе, — все его царство
внезапно озаряется. Вот стол, за которым едят; вот буфет, в котором
Кристоф прячется, играя; вот пол из каменных плиток, по которому он
ползает; на стенах обои — их узоры корчат ему рожицы и рассказывают
целые истории, то страшные, то смешные; а там часы с болтливым
маятником, который, заикаясь, торопливо бормочет какие-то слова,
понятные одному Кристофу. Чего только нет в этой комнате! Кристоф еще не
знает всего. Каждое утро он отправляется в путешествие, исследуя эту
подвластную ему вселенную, ибо все здесь принадлежит ему. Ничто ему не
безразлично; все одинаково важно — и человек и муха; все живет: кошка,
стол, огонь в печке, пылинки, кружащиеся в солнечном луче. Комната — это
целая страна; один день — это целая жизнь. Как не заблудиться среди
таких необъятных просторов! Мир так велик! Кристоф совсем затерялся в
нем. А эти огромные фигуры, шагающие ноги, взмахи рук, движение, шум,
какой-то непрестанный вихрь вокруг него!.. Он устал, глаза слипаются, он
засыпает. Сладкий, глубокий сон овладевает им внезапно, когда и где
угодно, на коленях у матери или под столом, где он любит прятаться… Как
хорошо ему! Как все хорошо!
Эти первые дни шумят в его воспоминаниях, словно листва
на ветру, словно волнующаяся нива, по которой пробегают огромные тени от
облаков…
Р. Роллан. Ж.К.
