С тех пор я не изменился. Уже давно мне стыдно, до
смерти стыдно, что и я, хотя бы косвенно, хотя бы из самых лучших
побуждений, тоже был убийцей. Со временем я не мог не заметить, что даже
самые лучшие не способны нынче воздержаться от убийства своими или
чужими руками, потому что такова логика их жизни, и в этом мире мы не
можем сделать ни одного жеста, не рискуя принести смерть. Да, мне
по-прежнему было стыдно, я понял, что все мы живем в чумной скверне, и я
потерял покой. Даже теперь я все еще ищу покоя, пытаюсь понять их всех,
пытаюсь не быть ничьим смертельным врагом. Я знаю только, что надо
делать, чтобы перестать быть зачумленным, и лишь таким путем мы можем
надеяться на воцарение мира или за невозможностью такового – хотя бы на
славную кончину. Вот каким путем можно облегчить душу людям и если не
спасти их, то хотя бы, на худой конец, причинять им как можно меньше
зла, а порой даже приносить немножко добра. Вот почему я решил отринуть
все, что хотя бы отдаленно, по хорошим или по дурным доводам приносит
смерть или оправдывает убийство.
Вот почему, кстати, эта эпидемия ничего нового мне не
открыла, разве только одно – надо бороться против нее рука об руку с
вами. Мне доподлинно известно (а вы сами видите, Риэ, что я знаю жизнь
во всех ее проявлениях), что каждый носит ее, чуму, в себе, ибо не
существует такого человека в мире, да-да, не существует, которого бы она
не коснулась. И надо поэтому безостановочно следить за собой, чтобы,
случайно забывшись, не дохнуть в лицо другому и не передать ему заразы.
Потому что микроб – это нечто естественное. Все прочее: здоровье,
неподкупность, если хотите даже чистота, – все это уже продукт воли, и
воли, которая не должна давать себе передышки. Человек честный, никому
не передающий заразы, – это как раз тот, который ни на миг не смеет
расслабиться. А сколько требуется воли и напряжения, Риэ, чтобы не
забыться! Да, Риэ, быть зачумленным весьма утомительно. Но еще более
утомительно не желать им быть. Вот почему все явно устали, ведь нынче
все немножко зачумленные. Но именно поэтому те немногие, что не хотят
жить в состоянии зачумленности, доходят до крайних пределов усталости,
освободить от коей может их только смерть.
Теперь я знаю, что я ничего не стою для вот этого
мира и что с того времени, как я отказался убивать, сам себя осудил на
бесповоротное изгнанничество. Историю будут делать другие. И я знаю
также, что, по-видимому, не годен судить этих других. Для того чтобы
стать здравомыслящим убийцей, у меня просто не хватает какого-то
качества. Следовательно, это не превосходство. Но теперь я примирился с
тем, что я таков, каков есть, я научился скромности. Я только считаю,
что на нашей планете существуют бедствия и жертвы и что надо по
возможности стараться не встать на сторону бедствия. Боюсь, мои
рассуждения покажутся вам несколько упрощенными, не знаю, так ли это
просто, знаю только, что это правильно. Я столько наслушался разных
рассуждений, что у меня самого чуть было не пошла голова кругом, а
сколько эти рассуждения вскружили вообще голов, склоняя их принять
убийство, так что в конце концов я понял одно – вся беда людей
происходит оттого, что они не умеют пользоваться ясным языком. Тогда я
решил во что бы то ни стало и говорить и действовать ясно, чтобы
выбраться на правильный путь. И вот я говорю: существуют бедствия и
жертвы, и ничего больше. Если, сказав это, я сам становлюсь бедствием,
то по крайней мере без моего согласия. Я стараюсь быть невинным убийцей.
Как видите, притязание не такое уж большое.
Разумеется, должна существовать и третья категория,
категория настоящих врачей, но такое встречается редко, и, очевидно, это
очень и очень нелегко. Вот почему я решил во всех случаях становиться
на сторону жертв, чтобы хоть как-нибудь ограничить размах бедствия.
Очутившись в рядах жертв, я могу попытаться нащупать дорогу к третьей
категории, другими словами – прийти к миру».
А.Камю. Чума
